[(сноска 201)] Он умирает, а вы меня оставляете одну.
[(сноска 202)] Его не стало...
[(сноска 203)] Пойдемте, я вас провожу. Старайтесь плакать:
ничто так не облегчает, как слезы.
[(сноска 204)] Да, мой друг, это великая потеря для всех нас,
не говоря о вас. Но Бог вас поддержит, вы молоды, и вот вы теперь, надеюсь,
обладатель огромного богатства. Завещание еще не вскрыто. Я довольно вас
знаю и уверена, что это не вскружит вам голову; но это налагает на вас
обязанности; и надо быть мужчиной.
[(сноска 205)] После я, может быть, расскажу вам, что если б я
не была там, то Бог знает, что бы случилось. Вы знаете, что дядюшка третьего
дня обещал мне не забыть Бориса, но не успел. Надеюсь, мой друг, вы
исполните желание отца.
[(сноска 206)] Это тяжело, но это спасительно; душа
возвышается, когда видишь таких людей, как старый граф и его достойный сын,
[(сноска 207)] [король прусский,]
[(сноска 208)] [мадмуазель Бурьен.]
[(сноска 209)] [батюшка,]
[(сноска 210)] Милый и бесценный друг, какая страшная и
ужасная вещь разлука! Сколько ни твержу себе, что половина моего
существования и моего счастия в вас, что, несмотря на расстояние, которое
нас разлучает, сердца наши соединены неразрывными узами, мое сердце
возмущается против судьбы, и, несмотря на удовольствия и рассеяния, которые
меня окружают, я не могу подавить некоторую скрытую грусть, которую
испытываю в глубине сердца со времени нашей разлуки. Отчего мы не вместе,
как в прошлое лето, в вашем большом кабинете, на голубом диване, на диване
"признаний"? Отчего я не могу, как три месяца тому назад, почерпать новые
нравственные силы в вашем взгляде, кротком, спокойном и проницательном,
который я так любила и который я вижу перед собой в ту минуту, как пишу вам?

[(сноска 211)] Вся Москва только и говорит что о войне. Один
из моих двух братьев уже за границей, другой с гвардией, которая выступает в
поход к границе. Наш милый государь оставляет Петербург и, как предполагают,
намерен сам подвергнуть свое драгоценное существование случайностям войны.
Дай Бог, чтобы корсиканское чудовище, которое возмущает спокойствие Европы,
было низвергнуто ангелом, которого Всемогущий в Своей благости поставил над
нами повелителем. Не говоря уже о моих братьях, эта война лишила меня одного
из отношений самых близких моему сердцу. Я говорю о молодом Николае Ростове;
который, при своем энтузиазме, не мог переносить бездействия и оставил
университет, чтобы поступить в армию. Признаюсь вам, милая Мари, что,
несмотря на его чрезвычайную молодость, отъезд его в армию был для меня
большим горем. В молодом человеке, о котором я говорила вам прошлым летом,
столько благородства, истинной молодости, которую встречаешь так редко в наш
век между двадцатилетними стариками! У него особенно так много откровенности
и сердца. Он так чист и полон поэзии, что мои отношения к нему, при всей
мимолетности своей, были одною из самых сладостных отрад моего бедного
сердца, которое уже так много страдало. Я вам расскажу когда-нибудь наше
прощанье и все, что говорилось при прощании. Все это еще слишком свежо...
Ах! милый друг, вы счастливы, что не знаете этих жгучих наслаждений, этих
жгучих горестей. Вы счастливы, потому что последние обыкновенно сильнее
первых. Я очень хорошо знаю, что граф Николай слишком молод для того, чтобы
сделаться для меня чем-нибудь кроме как другом. Но эта сладкая дружба, эти
столь поэтические и столь чистые отношения были потребностью моего сердца.
Но довольно об этом.

"Главная новость, занимающая всю Москву, -- смерть старого графа
Безухого и его наследство. Представьте себе, три княжны получили какую-то
малость, князь Василий ничего, а Пьер -- наследник всего и, сверх того,
признан законным сыном и потому графом Безухим и владельцем самого огромного
состояния в России. Говорят, что князь Василий играл очень гадкую роль во
всей этой истории, и что он уехал в Петербург очень сконфуженный. Признаюсь
вам, я очень плохо понимаю все эти дела по духовным завещаниям; знаю только,
что с тех пор как молодой человек, которого мы все знали под именем просто
Пьера, сделался графом Безухим и владельцем одного из лучших состояний
России, -- я забавляюсь наблюдениями над переменой тона маменек, у которых
есть дочери-невесты, и самих барышень в отношении к этому господину, который
(в скобках будь сказано) всегда казался мне очень ничтожным. Так как уже два
года все забавляются тем, чтобы приискивать мне женихов, которых я большею
частью не знаю, то брачная хроника Москвы делает меня графинею Безуховой. Но
вы понимаете, что я нисколько этого не желаю. Кстати о браках. Знаете ли вы,
что недавно всеобщая тетушка Анна Михайловна доверила мне, под величайшим
секретом, замысел устроить ваше супружество. Это ни более ни менее как сын
князя Василья, Анатоль, которого хотят пристроить, женив его на богатой и
знатной девице, и на вас пал выбор родителей. Я не знаю, как вы посмотрите
на это дело, но я сочла своим долгом предуведомить вас. Он, говорят, очень
хорош и большой повеса. Вот все, что я могла узнать о нем.
Но будет болтать. Кончаю мой второй листок, а маменька прислала за
мной, чтобы ехать обедать к Апраксиным.
Прочитайте мистическую книгу, которую я вам посылаю; она имеет у нас
огромный успех. Хотя в ней есть вещи, которые трудно понять слабому уму
человеческому, но это превосходная книга; чтение ее успокоивает и возвышает
душу. Прощайте. Мое почтение вашему батюшке и мои приветствия m-lle Бурьен.
Обнимаю вас от всего сердца. Юлия.
PS. Известите меня о вашем брате и о его прелестной жене.
[(сноска 212)] Милый и бесценный друг. Ваше письмо от 13-го
доставило мне большую радость. Вы все еще меня любите, моя поэтическая Юлия.
Разлука, о которой вы говорите так много дурного, видно, не имела на вас
своего обычного влияния. Вы жалуетесь на разлуку, что же я должна была бы
сказать, если бы смела, -- я, лишенная всех тех, кто мне дорог? Ах, ежели бы
не было у нас религии для утешения, жизнь была бы очень печальна. Почему
приписываете вы мне строгий взгляд, когда говорите о вашей склонности к
молодому человеку? В этом отношении я строга только к себе. Я понимаю эти
чувства у других, и если не могу одобрять их, никогда не испытавши, то и не
осуждаю их. Мне кажется только, что христианская любовь, любовь к ближнему,
любовь к врагам, достойнее, слаще и лучше, чем те чувства, которые могут
внушить прекрасные глаза молодого человека молодой девушке, поэтической и
любящей, как вы.
Известие о смерти графа Безухова дошло до нас прежде вашего письма, и
мой отец был очень тронут им. Он говорит, что это был предпоследний
представитель великого века, и что теперь черед за ним, но что он сделает
все, зависящее от него, чтобы черед этот пришел как можно позже. Избави нас
Боже от этого несчастия.

Я не могу разделять вашего мнения о Пьере, которого знала еще ребенком.
Мне казалось, что у него было всегда прекрасное сердце, а это то качество,
которое я более всего ценю в людях. Что касается до его наследства и до
роли, которую играл в этом князь Василий, то это очень печально для обоих.
Ах, милый друг, слова нашего Божественного Спасителя, что легче верблюду
пройти в иглиное ухо, чем богатому войти в царствие Божие, -- эти слова
страшно справедливы. Я жалею князя Василия и еще более Пьера. Такому
молодому быть отягощенным таким огромным состоянием, -- через сколько
искушений надо будет пройти ему! Если б у меня спросили, чего я желаю более
всего на свете, -- я желаю быть беднее самого бедного из нищих. Благодарю
вас тысячу раз, милый друг, за книгу, которую вы мне посылаете и которая
делает столько шуму у вас. Впрочем, так как вы мне говорите, что в ней между
многими хорошими вещами есть такие, которых не может постигнуть слабый ум
человеческий, то мне кажется излишним заниматься непонятным чтением, которое
по этому самому не могло бы принести никакой пользы. Я никогда не могла
понять страсть, которую имеют некоторые особы, путать себе мысли,
пристращаясь к мистическим книгам, которые возбуждают только сомнения в их
умах, раздражают их воображение и дают им характер преувеличения, совершенно
противный простоте христианской.
Будем читать лучше Апостолов и Евангелие. Не будем пытаться проникнуть
то, что в этих книгах есть таинственного, ибо как можем мы, жалкие грешники,
познать страшные и священные тайны Провидения до тех пор, пока носим на себе
ту плотскую оболочку, которая воздвигает между нами и Вечным непроницаемую
завесу? Ограничимся лучше изучением великих правил, которые наш Божественный
Спаситель оставил нам для нашего руководства здесь, на земле; будем
стараться следовать им и постараемся убедиться в том, что чем меньше мы
будем давать разгула нашему уму, тем мы будем приятнее Богу, Который
отвергает всякое знание, исходящее не от Него, и что чем меньше мы
углубляемся в то, что Ему угодно было скрыть от нас, тем скорее даст Он нам
это открытие Своим божественным разумом.
Отец мне ничего не говорил о женихе, но сказал только, что получил
письмо и ждет посещения князя Василия; что касается до плана супружества
относительно меня, я вам скажу, милый и бесценный друг, что брак, по-моему,
есть божественное установление, которому нужно подчиняться. Как бы то ни
было тяжело для меня, но если Всемогущему угодно будет наложить на меня
обязанности супруги и матери, я буду стараться исполнять их так верно, как
могу, не заботясь об изучении своих чувств в отношении того, кого Он мне
даст супругом.
Я получила письмо от брата, который мне объявляет о своем приезде с
женой в Лысые Горы. Радость эта будет непродолжительна, так как он оставляет
нас для того, чтобы принять участие в этой войне, в которую мы втянуты Бог
знает как и зачем. Не только у вас, в центре дел и света, но и здесь, среди
этих полевых работ и этой тишины, какую горожане обыкновенно представляют
себе в деревне, отголоски войны слышны и дают себя тяжело чувствовать. Отец
мой только и говорит, что о походах и переходах, в чем я ничего не понимаю,
и третьего дня, делая мою обычную прогулку по улице деревни, я видела
раздирающую душу сцену.

Это была партия рекрут, набранных у нас и посылаемых в армию. Надо было
видеть состояние, в котором находились матери, жены и дети тех, которые
уходили, и слышать рыдания тех и других. Подумаешь, что человечество забыло
законы своего Божественного Спасителя, учившего нас любви и прощению обид, и
что оно полагает главное достоинство свое в искусстве убивать друг друга.
Прощайте, милый и добрый друг. Да сохранит вас наш Божественный
Спаситель и его Пресвятая Матерь под Своим святым и могущественным покровом.
Мария.
[(сноска 213)] А, вы отправляете письмо, я уж отправила свое.
Я писала моей бедной матери,
[(сноска 214)] Надо предупредить вас, княжна, что князь
разбранился с Михайлом Иванычем. Он очень не в духе, такой угрюмый.
Предупреждаю вас, знаете...
[(сноска 215)] Ах, милый друг мой! Я просила вас никогда не
говорить мне, в каком расположении духа батюшка. Я не позволю себе судить
его и не желапа бы, чтоб и другие судили.
[(сноска 216)] Да это дворец! -- Пойдем скорее, скорее!...
[(сноска 217)] Это Мари упражняется? Тише, застанем ее
врасплох.
[(сноска 218)] Ах, какая радость для княжны! Наконец! Надо ее
предупредить.
[(сноска 219)] Нет, нет, пожалуйста... Вы мамзель Бурьен; я
уже знакома с вами по той дружбе, какую имеет к вам моя невестка. Она не
ожидает нас?
[(сноска 220)] Ах, милая!... Ах, Мари!... -- А я видела во
сне. -- Так вы нас не ожидали?... Ах, Мари, вы так похудели. -- А вы так
пополнели...
[(сноска 221)] Я тотчас узнала княгиню,
[(сноска 222)] А я не подозревала!... Ах, André, я и не видела
тебя.
[(сноска 223)] плакса,
[(сноска 224)] [вполне серьезный,]
[(сноска 225)] Он покидает меня здесь, и Бог знает зачем,
тогда как он мог бы получить повышение...
[(сноска 226)] [Мальбрук в поход собрался. Бог знает вернется
когда.]
[(сноска 227)] [поддаваться этой мелочности!]
[(сноска 228)] [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего
мужа и выплакала все глаза свои,]
[(сноска 229)] вот еще поклонник вашего холопского
императора...
[(сноска 230)] Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.
[(сноска 231)] [Бог знает, вернется когда!]
[(сноска 232)] Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от
этого-то я и боюсь его.
[(сноска 233)] [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,]
[(сноска 234)] Кто все поймет, тот все и простит.
[(сноска 235)] [интересами.]
[(сноска 236)] [Отец]
[(сноска 237)] [на мостовой,]
[(сноска 238)] [глубокого уважения,]
[(сноска 239)] [А! Друг мой.]
[(сноска 240)] [Благодарю, мой друг. ]
[(сноска 241)] Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с
молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва
твоя была бы услышана.
[(сноска 242)] Ах, я думала, вы у себя,
[(сноска 243)] Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с
фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами...
[(сноска 244)] [Андрей, уже!]
[(сноска 245)] [Прощай, Маша,]

* ЧАСТЬ BTОРАЯ. *

I.



В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства
Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем
жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира
главнокомандующего Кутузова.
11-го октября 1805 года один из только-что пришедших к Браунау пехотных
полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города.
Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные
ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c
любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел
всякий русский полк, готовившийся к смотру где-нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что
главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и
показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова
приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было
решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше
перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного
перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные
рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной
толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную
массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых
на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой.
Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему
заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в
каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, "шильце и мыльце", как
говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не
мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были
разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так
как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от
австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и
бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от
одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися
складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а
кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека,
счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал
перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь
спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив
им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его
подрагивающая походка как-будто говорила, что, кроме военных интересов, в
душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
-- Ну, батюшка Михайло Митрич, -- обратился он к одному батальонному
командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они
были счастливы), -- досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего,
полк не из дурных... А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
-- И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
-- Что? -- сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные,
показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.

Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру
то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что
главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн
шел -- в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и
требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога
Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе
прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать
австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из
России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже
было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя
адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру
непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и
чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав
эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и
сангвиническим жестом развел руки.
-- Наделали дела! -- проговорил он. -- Вот я вам говорил же, Михайло
Митрич, что на походе, так в шинелях, -- обратился он с упреком к
батальонному командиру. -- Ах, мой Бог! -- прибавил он и решительно выступил
вперед. -- Господа ротные командиры! -- крикнул он голосом, привычным к
команде. -- Фельдфебелей!... Скоро ли пожалуют? -- обратился он к
приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо
относившейся к лицу, про которое он говорил.
-- Через час, я думаю.
-- Успеем переодеть?
-- Не знаю, генерал...
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием
опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели
засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение
заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые
четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали
сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко
поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса все опять пришло в прежний порядок, только
четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять
подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
-- Это что еще? Это что! -- прокричал он, останавливаясь. -- Командира
3-й роты!..
-- Командир 3-й роты к генералу! командира к генералу, 3-й роты к
командиру!... -- послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать
замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже "генерала в 3-ю
роту", дошли по назначению, требуемый офицер показался из-за роты и, хотя
человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками,
рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника,
которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от
невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой
командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись
подходил, по мере приближения сдерживая шаг.

-- Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? -- крикнул полковой
командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3-й роты на солдата в
шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. -- Сами где
находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места?
А?... Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!... А?...
Ротный командир, не спуская глаз с начальника, все больше и больше
прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он
видел теперь свое спасенье.
-- Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? -- строго
шутил полковой командир.
-- Ваше превосходительство...
-- Ну что "ваше превосходительство"? Ваше превосходительство! Ваше
превосходительство! А что ваше превосходительство -- никому неизвестно.
-- Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный... -- сказал
тихо капитан.
-- Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат,
так должен быть одет, как все, по форме.
-- Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
-- Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, -- сказал
полковой командир, остывая несколько. -- Разрешил? Вам что-нибудь скажешь, а
вы и... -- Полковой командир помолчал. -- Вам что-нибудь скажешь, а вы и...
-- Что? -- сказал он, снова раздражаясь. -- Извольте одеть людей прилично...
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею
походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому
понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему
гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за
неправильность ряда, он подошел к 3-й роте.
-- Кааак стоишь? Где нога? Нога где? -- закричал полковой командир с
выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова,
одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым
взглядом, посмотрел в лицо генерала.
-- Зачем синяя шинель? Долой... Фельдфебель! Переодеть его... дря... --
Он не успел договорить.
-- Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить...
-- поспешно сказал Долохов.
-- Во фронте не разговаривать!... Не разговаривать, не
разговаривать!...
-- Не обязан переносить оскорбления, -- громко, звучно договорил
Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито
оттягивая книзу тугой шарф.
-- Извольте переодеться, прошу вас, -- сказал он, отходя.

II.



-- Едет! -- закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками
взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым,
решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк
встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
-- Смир-р-р-р-на! -- закричал полковой командир потрясающим душу
голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в
отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка
погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска
цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел
австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска
остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем-то тихо говорили,
и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с
подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша
смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В
мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул:
"Здравья желаем, ваше го-го-го-го-ство!" И опять все замерло. Сначала
Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с
белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в
него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за
генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал
при каждом слове и движении главнокомандующего, -- видно было, что он
исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем
обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового
командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в
то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И все
было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку
ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и
солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и
указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не
упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир
каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего
касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо
произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты
разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим
шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ
Несвицкий, высокий штаб-офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся
красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха,
возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский
офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным
лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его
движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед,
точно так же, точь-в-точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский
офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.

Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из
своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3-й ротой, он вдруг
остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на
него.
-- А, Тимохин! -- сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным
носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался
Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту
минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что,
казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан
не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая,
напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому,
изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
-- Еще измайловский товарищ, -- сказал он. -- Храбрый офицер! Ты
доволен им? -- спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в
гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
-- Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
-- Мы все не без слабостей, -- сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от
него. -- У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не
ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и
подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий
не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом,
как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу,
а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая
что-то. Князь Андрей выступил из свиты и по-французски тихо сказал:
-- Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
-- Где тут Долохов? -- спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб
его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата
выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
-- Претензия? -- нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
-- Это Долохов, -- сказал князь Андрей.
-- A! -- сказал Кутузов. -- Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи
хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и
на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу
условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
-- Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, -- сказал он своим
звучным, твердым, неспешащим голосом. -- Прошу дать мне случай загладить мою
вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в
то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и
поморщился, как будто хотел выразить этим, что все, что ему сказал Долохов,
и все, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что все это уже
прискучило ему и что все это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и
направился к коляске.

Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке
от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных
переходов.
-- Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? -- сказал полковой
командир, объезжая двигавшуюся к месту 3-ю роту и подъезжая к шедшему
впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после
счастливо-отбытого смотра неудержимую радость. -- Служба царская...
нельзя... другой раз во фронте оборвешь... Сам извинюсь первый, вы меня
знаете... Очень благодарил! -- И он протянул руку ротному.
-- Помилуйте, генерал, да смею ли я! -- отвечал капитан, краснея носом,
улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых
прикладом под Измаилом.
-- Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был
спокоен. Да скажите, пожалуйста, я все хотел спросить, что он, как себя
ведет? И все...
-- По службе очень исправен, ваше превосходительство... но карахтер...
-- сказал Тимохин.
-- А что, что характер? -- спросил полковой командир.
-- Находит, ваше превосходительство, днями, -- говорил капитан, -- то и
умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать...
-- Ну да, ну да, -- сказал полковой командир, -- все надо пожалеть
молодого человека в несчастии. Ведь большие связи... Так вы того...
-- Слушаю, ваше превосходительство, -- сказал Тимохин, улыбкой давая
чувствовать, что он понимает желания начальника.
-- Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
-- До первого дела -- эполеты, -- сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего
насмешливо-улыбающегося рта.
-- Ну, вот и хорошо, -- продолжал полковой командир. -- Людям по чарке
водки от меня, -- прибавил он, чтобы солдаты слышали. -- Благодарю всех!
Слава Богу! -- И он, обогнав роту, подъехал к другой.
-- Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, -- сказал
Тимохин субалтерн-офицеру, шедшему подле него.
-- Одно слово, червонный!... (полкового командира прозвали червонным
королем) -- смеясь, сказал субалтерн-офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к
солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские
голоса.
-- Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
-- А то нет! Вовсе кривой.
-- Не... брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки -- все оглядел...
-- Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне... ну! думаю...
-- А другой-то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука,
белый. Я чай, как амуницию чистят!
-- Что, Федешоу!... сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты
ближе стоял? Говорили все, в Брунове сам Бунапарте стоит.
-- Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак
бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с
Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То-то
и видно, что дурак. Ты слушай больше.

-- Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню
заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
-- Дай сухарика-то, чорт.
-- А табаку-то вчера дал? То-то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
-- Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
-- То-то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
-- А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там все как будто
поляк был, все русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
-- Песенники вперед! -- послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать.
Барабанщик-запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул
протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: "Не заря ли, солнышко
занималося..." и кончавшуюся словами: "То-то, братцы, будет слава нам с
Каменскиим отцом..." Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в
Австрии, только с тем изменением, что на место "Каменскиим отцом" вставляли
слова: "Кутузовым отцом".
Оторвав по-солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он
бросал что-то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока,
строго оглянул солдат-песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все
глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками
какую-то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько
секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
"Сени новые мои...", подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря
на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой,
пошевеливая плечами и угрожая кому-то ложками. Солдаты, в такт песни
размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты
послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак,
чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты
выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и
весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с
которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый
солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и
глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто
не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова,
передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к
Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому
буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил
Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора
Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
-- Друг сердечный, ты как? -- сказал он при звуках песни, ровняя шаг
своей лошади с шагом роты.
-- Я как? -- отвечал холодно Долохов, -- как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с
которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
-- Ну, как ладишь с начальством? -- спросил Жерков.
-- Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
-- Прикомандирован, дежурю.

Они помолчали.
"Выпускала сокола да из правого рукава", говорила песня, невольно
возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой,
ежели бы они говорили не при звуках песни.
-- Что правда, австрийцев побили? -- спросил Долохов.
-- А чорт их знает, говорят.
-- Я рад, -- отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
-- Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, -- сказал
Жерков.
-- Или у вас денег много завелось?
-- Приходи.
-- Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
-- Да что ж, до первого дела...
-- Там видно будет.
Опять они помолчали.
-- Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут... -- сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
-- Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам
возьму.
-- Да что ж, я так...
-- Ну, и я так.
-- Прощай.
-- Будь здоров...
... и высоко, и далеко,
На родиму сторону...
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила
ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и
догоняя коляску, тоже в такт песни.

III.



Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом,
прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые
бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от
эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей
Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед
разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
-- А... -- сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим
словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по-французски начатый
разговор.
-- Я только говорю одно, генерал, -- говорил Кутузов с приятным
изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое
неторопливо-сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием
слушал себя. -- Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от
моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была
бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей
чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня
сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя
всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но
обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: "Вы
имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно все равно, верите
ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом-то все
дело".
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне
отвечать Кутузову.
-- Напротив, -- сказал он ворчливым и сердитым тоном, так
противоречившим лестному значению произносимых слов, -- напротив, участие
вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы
полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их
главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, --
закончил он видимо-приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
-- А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил
меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские
войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь
уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, --
сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении
австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие
невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было
весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, все с тем же
выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это.
Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о
победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.

-- Дай-ка сюда это письмо, -- сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею.
-- Вот изволите видеть. -- И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ,
прочел по-немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога
Фердинанда: "Wir haben vollkommen zusammengehaltene Kräfte, nahe an 70 000
Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu
können. Wir können, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von
beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch
jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau
übersetzen, uns auf seine Communikations-Linie werfen, die Donau unterhalb
repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit
ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden
auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich-Ruseische Armée
ausgerüstet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht
gemeinschaftlich die Möglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal
zuzubereiten, so er verdient". [1]
Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково
посмотрел на члена гофкригсрата.
-- Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило,
предписывающее предполагать худшее, -- сказал австрийский генерал, видимо
желая покончить с шутками и приступить к делу.
Он невольно оглянулся на адъютанта.
-- Извините, генерал, -- перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю
Андрею. -- Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших
лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его
высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, -- сказал он, подавая ему
несколько бумаг. -- И из всего этого чистенько, на французском языке,
составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о
действиях австрийской армии имели. Ну, так-то, и представь его
превосходительству.
Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не
только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он
собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь
Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его
лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства,
усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о
впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и
интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка
и взгляд его были веселее и привлекательнее.
Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково,
обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в
Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому
товарищу, отцу князя Андрея:
"Ваш сын, -- писал он, -- надежду подает быть офицером, из ряду
выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя
счастливым, имея под рукой такого подчиненного".
В штабе Кутузова, между товарищами-сослуживцами и вообще в армии князь
Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две
совершенно-противоположные репутации.

Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем-то особенным от себя и
от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его,
восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и
приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым,
холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел
поставить себя так, что его уважали и даже боялись.
Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел
к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.
-- Ну, что, князь? -- спросил Козловский.
-- Приказано составить записку, почему нейдем вперед.
-- А почему?
Князь Андрей пожал плечами.
-- Нет известия от Мака? -- спросил Козловский.
-- Нет.
-- Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.
-- Вероятно, -- сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в
то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий,
очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным
платком головой и с орденом Марии-Терезии на шее. Князь Андрей остановился.
-- Генерал-аншеф Кутузов? -- быстро проговорил приезжий генерал с
резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки
проходя к двери кабинета.
-- Генерал-аншеф занят, -- сказал Козловский, торопливо подходя к
неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. -- Как прикажете
доложить?
Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого
ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.
-- Генерал-аншеф занят, -- спокойно повторил Козловский.
Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул
записную книжку, быстро начертил что-то карандашом, вырвал листок, отдал,
быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в
комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал
поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что-то сказать, но тотчас
же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук,
который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее
показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от
опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к
Кутузову.
-- Vous voyez le malheureux Mack, [2] -- проговорил он
сорвавшимся голосом.
Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений
оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу
морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза,
молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.
Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей
армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через полчаса уже по разным
направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что
скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут
встретиться с неприятелем.

Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал
свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и услыхав
подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял
всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает
армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней.
Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о
посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть,
придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами,
впервые после Суворова.
Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей
храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего
героя.
Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел в свою
комнату, чтобы написать отцу, которому он писал каждый день. Он сошелся в
коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как всегда,
чему-то смеялись.
-- Что ты так мрачен? -- спросил Несвицкий, заметив бледное с
блестящими глазами лицо князя Андрея.
-- Веселиться нечему, -- отвечал Болконский.
В то время как князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым, с другой
стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал, состоявший
при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием русской армии, и член
гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно
места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков,
отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил:
-- Идут!... идут!... посторонитесь, дорогу! пожалуйста дорогу!
Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей.
На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он
как будто не мог удержать.
-- Ваше превосходительство, -- сказал он по-немецки, выдвигаясь вперед
и обращаясь к австрийскому генералу. -- Имею честь поздравить.
Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал
расшаркиваться то одной, то другой ногой.
Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; не заметив
серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он
прищурился, показывая, что слушает.
-- Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,совсем здоров,только
немного тут зашибся, -- прибавил он,сияя улыбкой и указывая на свою голову.
Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.
-- Gott, wie naiv! [3] -- сказал он сердито, отойдя несколько
шагов.
Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще более
побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову.
То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об его
поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе исход в
озлоблении на неуместную шутку Жеркова.

-- Если вы, милостивый государь, -- заговорил он пронзительно с легким
дрожанием нижней челюсти, -- хотите быть шутом, то я вам в этом не могу
воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз
скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.
Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв
глаза, смотрели на Болконского.
-- Что ж, я поздравил только, -- сказал Жерков.
-- Я не шучу с вами, извольте молчать! -- крикнул Болконский и, взяв за
руку Несвицкого, пошел прочь от Жеркова, не находившего, что ответить.
-- Ну, что ты, братец, -- успокоивая сказал Несвицкий.
-- Как что? -- заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. --
Да ты пойми, что мы, или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и
радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым
дела нет до господского дела. Quarante milles hommes massacrés et l'ario mée
de nos alliés détruite, et vous trouvez là le mot pour rire, -- сказал он,
как будто этою французскою фразой закрепляя свое мнение. -- C'est bien pour
un garçon de rien, comme cet individu, dont vous avez fait un ami,
mais pas pour vous, pas pour vous. [4] Мальчишкам только можно так
забавляться, -- сказал князь Андрей по-русски, выговаривая это слово с
французским акцентом, заметив, что Жерков мог еще слышать его.
Он подождал, не ответит ли что корнет. Но корнет повернулся и вышел из
коридора.

IV.



Гусарский Павлоградский полк стоял в двух милях от Браунау. Эскадрон, в
котором юнкером служил Николай Ростов, расположен был в немецкой деревне
Зальценек. Эскадронному командиру, ротмистру Денисову, известному всей
кавалерийской дивизии под именем Васьки Денисова, была отведена лучшая
квартира в деревне. Юнкер Ростов с тех самых пор, как он догнал полк в
Польше, жил вместе с эскадронным командиром.
11 октября, в тот самый день, когда в главной квартире все было поднято
на ноги известием о поражении Мака, в штабе эскадрона походная жизнь
спокойно шла по-старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще не
приходил домой, когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся с фуражировки.
Ростов в юнкерском мундире подъехал к крыльцу, толконув лошадь, гибким,
молодым жестом скинул ногу, постоял на стремени, как будто не желая
расстаться с лошадью, наконец, спрыгнул и крикнул вестового.
-- А, Бондаренко, друг сердечный, -- проговорил он бросившемуся
стремглав к его лошади гусару. -- Выводи, дружок, -- сказал он с тою
братскою, веселою нежностию, с которою обращаются со всеми хорошие молодые
люди, когда они счастливы.
-- Слушаю, ваше сиятельство, -- отвечал хохол, встряхивая весело
головой.
-- Смотри же, выводи хорошенько!
Другой гусар бросился тоже к лошади, но Бондаренко уже перекинул
поводья трензеля. Видно было, что юнкер давал хорошо на водку, и что
услужить ему было выгодно. Ростов погладил лошадь по шее, потом по крупу и
остановился на крыльце.
"Славно! Такая будет лошадь!" сказал он сам себе и, улыбаясь и
придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин-немец, в
фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из
коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он
весело улыбнулся и подмигнул: "Schön, gut Morgen! Schön, gut Morgen!"
[5] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого
человека.
-- Schon fleissig! [6] -- сказал Ростов все с тою же
радостною, братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного лица. --
Hoch Oestreicher! Hoch Russen! Kaiser Alexander hoch! [7] --
обратился он к немцу, повторяя слова, говоренные часто немцем-хозяином.
Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул
колпак и, взмахнув им над головой, закричал:
-- Und die ganze Welt hoch! [8]
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь,
закричал: "Und Vivat die ganze Welt"! Хотя не было никакой причины к
особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова,
ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и
братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной
любви и улыбаясь разошлись -- немец в коровник, а Ростов в избу, которую
занимал с Денисовым.