Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом,
выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего
сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием
о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей
скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и,
наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в
ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком
колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские
бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто
вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали.
Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время
сражения и, успокоившись, задремывал... После темной звездной ночи наступило
яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и
безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля,
деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер,
ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что-то кричал, ругая грубыми
словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге
по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них
говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с
кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их
курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле
ранены. "Позавчера на Дунаю", отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и
дал солдату три золотых.
-- На всех, -- прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. --
Поправляйтесь, ребята, -- обратился он к солдатам, -- еще дела много.
-- Что, г. адъютант, какие новости? -- спросил офицер, видимо желая
разговориться.
-- Хорошие! Вперед, -- крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя
окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по
мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного
города, которая всегда так привлекательна для военного человека после
лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая
ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза
блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и
ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не
смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал
императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли
быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его
сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему
выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
-- Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [9] найдете
дежурного флигель-адъютанта, -- сказал ему чиновник. -- Он проводит к
военному министру.

Дежурный флигель-адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его
подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель-адъютант
вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя,
провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр.
Флигель-адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя
от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея
значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра.
Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же
мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не
основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку
зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра.
"Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!"
подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно-медленно вошел в
кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал
военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не
обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с
седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая
карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как
отворилась дверь и послышались шаги.
-- Возьмите это и передайте, -- сказал военный министр своему
адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного
министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать,
либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. "Но мне это
совершенно все равно", подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги,
сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная
голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и
твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно
изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая
своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много
просителей.
-- От генерала-фельдмаршала Кутузова? -- спросил он. -- Надеюсь,
хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным
выражением.
-- Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! -- сказал он по-немецки. -- Какое
несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея,
видимо, что-то соображая.
-- Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят,
однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть
Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас
видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после
парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице
военного министра.

-- До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно,
пожелает вас видеть, -- повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и
счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в
равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей
его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким
воспоминанием.

X.



Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского
дипломата .Билибина.
-- А, милый князь, нет приятнее гостя, -- сказал Билибин, выходя
навстречу князю Андрею. -- Франц, в мою спальню вещи князя! -- обратился он
к слуге, провожавшему Болконского. -- Что, вестником победы? Прекрасно. А я
сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата
и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего
похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества
жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни,
к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после
австрийского приема поговорить хоть не по-русски (они говорили
по-французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял
общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с
князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе
познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как
князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще,
так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой
человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати
лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно
значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили
им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь
только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить
по-французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один
из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень,
он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в
чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос "зачем?", а
вопрос "как?". В чем состояло дипломатическое дело, ему было все равно; но
составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение -- в
этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме
письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших
сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда
разговор мог быть изящно-остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая
сказать что-нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих
условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально-остроумными,
законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто
нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди
удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И
действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de
Vienne, [10] и часто имели влияние на так называемые важные дела.

Худое, истощенное, желтоватое лицо его было все покрыто крупными
морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты,
как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру
его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались
кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины.
Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
-- Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, -- сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе,
рассказал дело и прием военного министра.
-- Ils m'ont reçu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu
de quilles, [11] -- заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
-- Cependant, mon cher, -- сказал он, рассматривая издалека свой ноготь
и подбирая кожу над левым глазом, -- malgré la haute estime que je professe
pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est
pas des plus victorieuses. [12]
Он продолжал все так же на французском языке, произнося по-русски
только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
-- Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при
одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
-- Однако, серьезно говоря, -- отвечал князь Андрей, -- все-таки мы
можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма...
-- Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
-- Оттого, что не все делается, как предполагается, и не так регулярно,
как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам
утра, а не пришли и к пяти вечера.
-- Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в
семь часов утра, -- улыбаясь сказал Билибин, -- надо было притти в семь
часов утра.
-- Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше
оставить Геную? -- тем же тоном сказал князь Андрей.
-- Я знаю, -- перебил Билибин, -- вы думаете, что очень легко брать
маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а все-таки, зачем вы его
не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший
император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я,
несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в
знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen
[13] на Пратер... Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со
лба.
-- Теперь мой черед спросить вас "отчего", мой милый, -- сказал
Болконский. -- Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть
дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет
целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков
жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает
действительную победу, уничтожает charme [14] французов, и военный
министр не интересуется даже знать подробности.

-- Именно от этого, мой милый. Voyez-vous, mon cher: [15] ура!
за царя, за Русь, за веру! Tout ça est bel et bon, [16] но
что нам, я говорю -- австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите
вы нам свое хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда --
un archiduc vaut l'autre, [17] как вам известно -- хоть над ротой
пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это,
как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает,
эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете
больше, comme si vous nous disiez: [18] с нами Бог, а Бог с вами, с
вашей столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите
под пулю и поздравляете нас с победой!... Согласитесь, что раздразнительнее
того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C'est comme un fait
exprès, comme un fait exprès. [19] Кроме того, ну, одержи вы точно
блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило
в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.
-- Как занята? Вена занята?
-- Не только занята, но Бонапарте в Шенбрунне, а граф, наш милый граф
Врбна отправляется к нему за приказаниями.
Болконский после усталости и впечатлений путешествия, приема и в
особенности после обеда чувствовал, что он не понимает всего значения слов,
которые он слышал.
-- Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, -- продолжал Билибин, -- и
показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le
prince Murât et tout le tremblement... [20] Вы видите, что ваша
победа не очень-то радостна, и что вы не можете быть приняты как
спаситель...
-- Право, для меня все равно, совершенно все равно! -- сказал князь
Андрей, начиная понимать,что известие его о сражении под Кремсом
действительно имело мало важности ввиду таких событий, как занятие столицы
Австрии. -- Как же Вена взята? А мост и знаменитый tête de pont,
[21] и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг
защищает Вену, -- сказал он.
-- Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я
думаю, очень плохо защищает, но все-таки защищает. А Вена на той стороне.
Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и
его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и
вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
-- Но это все-таки не значит, чтобы кампания была кончена, -- сказал
князь Андрей.
-- А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не
смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша
echauffourée de Dürenstein, [22] вообще не порох решит дело, а те,
кто его выдумали, -- сказал Билибин, повторяя одно из своих mots,
[23] распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. -- Вопрос только в
том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским
королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main à l'Autriche,
[24] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб
условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро
Formio.[25]

-- Но что за необычайная гениальность! -- вдруг вскрикнул князь Андрей,
сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. -- И что за счастие этому
человеку!
-- Buonaparte? [26] -- вопросительно сказал Билибин, морща лоб
и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot. [27] --
Buonaparte? -- сказал он, ударяя особенно на u. -- Я думаю, однако, что
теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire
grâce de l'u. [28] Я решительно делаю нововведение и называю его
Bonaparte tout court. [29]
-- Нет, без шуток, -- сказал князь Андрей, -- неужели вы думаете,что
кампания кончена?
-- Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не
привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во-первых,
провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage),
[30] армия разбита, столица взята, и все это pour les beaux yeux du
[31] Сардинское величество. И потому -- entre nous, mon cher
[32] -- я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения
с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
-- Это не может быть! -- сказал князь Андрей, -- это было бы слишком
гадко.
-- Qui vivra verra, [33] -- сказал Билибин, распуская опять
кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом
белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, -- он почувствовал, что то
сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него.
Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и
прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада,
пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой
мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце,
и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он
испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с
самого детства.
Он пробудился...
"Да, все это было!..." сказал он, счастливо, детски-улыбаясь сам себе,
и заснул крепким, молодым сном.

XI.



На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего,
он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору
Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель-адъютанта,
Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму,
которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий,
оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В
кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем
Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был
знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые
люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший
главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем
почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего
общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым
женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как
своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя
Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали
несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на
непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
-- Но особенно хорошо, -- говорил один, рассказывая неудачу
товарища-дипломата, -- особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что
назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это.
Видите вы его фигуру при этом?...
-- Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в
несчастии, и этим-то пользуется этот Дон-Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку.
Он засмеялся.
-- Parlez-moi de ça, [34] -- сказал он.
-- О, Дон-Жуан! О, змея! -- послышались голоса.
-- Вы не знаете, Болконский, -- обратился Билибин к князю Андрею, --
что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал -- русской армии) --
ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
-- La femme est la compagne de l'homme, [35] -- произнес князь
Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей
видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал
к своей жене, был шутом в этом обществе.
-- Нет, я должен вас угостить Курагиным, -- сказал Билибин тихо
Болконскому. -- Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту
важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним
разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.

-- Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance,
-- начал Ипполит, значительно оглядывая всех, -- sans exprimer... comme dans
sa derienière note... vous comprenez... vous comprenez... et puis si sa
Majesté l'Empereur ne déroge pas au principe de notre alliance...
[36]
-- Attendez, je n'ai pas fini... -- сказал он князю Андрею, хватая его
за руку. -- Je suppose que l'intervention sera plus forte que la
non-intervention. Et... -- Он помолчал. -- On ne pourra pas imputer à la fin
de non-recevoir notre dépêche du 28 novembre. Voilà comment tout cela
finira. [37]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем
кончил.
-- Demosthènes, je te reconnais au caillou que tu as caché dans ta
bouche d'or! [38] -- сказал Билибин, y которого шапка волос
подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал,
задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда
неподвижное лицо.
-- Ну вот что, господа, -- сказал Билибин, -- Болконский мой гость в
доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями
здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans
ce vilain trou morave [39], это труднее, и я прошу у всех вас
помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brünn. [40] Вы возьмите
на себя театр, я -- общество, вы, Ипполит, разумеется, -- женщин.
-- Надо ему показать Амели, прелесть! -- сказал один из наших, целуя
кончики пальцев.
-- Вообще этого кровожадного солдата, -- сказал Билибин, -- надо
обратить к более человеколюбивым взглядам.
-- Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне
пора ехать, -- взглядывая на часы, сказал Болконский.
-- Куда?
-- К императору.
-- О! о! о!
-- Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же
обедать раньше, -- пocлшaлиcь голоса. -- Мы беремся за вас.
-- Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении
провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, -- сказал
Билибин, провожая до передней Болконского.
-- И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, -- улыбаясь отвечал
Болконский.
-- Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть -- аудиенции; а
говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.

XII.



На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя
Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул
ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель-адъютант с
учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как
начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто
смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
-- Скажите, когда началось сражение? -- спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же
простые вопросы: "здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?" и т. п.
Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только
в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти
вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
-- В котором часу началось сражение? -- спросил император.
-- Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение
с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу
вечера, -- сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что
ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего
того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
-- Сколько миль?
-- Откуда и докуда, ваше величество?
-- От Дюренштейна до Кремса?
-- Три с половиною мили, ваше величество.
-- Французы оставили левый берег?
-- Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
-- Достаточно ли фуража в Кремсе?
-- Фураж не был доставлен в том количестве...
Император перебил его.
-- В котором часу убит генерал Шмит?...
-- В семь часов, кажется.
-- В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и
тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на
него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель-адъютант
делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой
дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии-Терезии З-й
степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к
ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому
отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его
за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.

Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято
радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден
Марией-Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский
получал приглашения со всех сторон и все утро должен был делать визиты
главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера,
мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь
Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным,
стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с
трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку
запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
-- Что такое? -- спросил Болконский.
-- Ach, Erlaucht? -- сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку.
-- Wir ziehen noch weiter. Der Bösewicht ist schon wieder hinter uns her!
[41]
-- Что такое? Что? -- спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина
было волнение.
-- Non, non, avouez que c'est charmant, -- говорил он, -- cette
histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passé sans coup férir.
[42]
Князь Андрей ничего не понимал.
-- Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в
городе?
-- Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
-- И не видали, что везде укладываются?
-- Не видал... Да в чем дело? -- нетерпеливо спросил князь Андрей.
-- В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает
Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну,
и нынче-завтра они будут здесь.
-- Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
-- А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
-- Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана,
-- сказал он.
-- В этом-то и штука, -- отвечал Билибин. -- Слушайте. Вступают
французы в Вену, как я вам говорил. Все очень хорошо. На другой день, то
есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и
отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, -- говорит
один, -- вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что
перед ним грозный tête de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено
взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону
будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот
мост. -- Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост,
переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на
нас, на вас и на ваши сообщения.
-- Полноте шутить, -- грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном
положении, ему пришло в голову, что ему-то именно предназначено вывести
русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его
из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая
Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете
подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено
исполнение этого плана.

-- Полноте шутить, -- сказал он.
-- Не шучу, -- продолжал Билибин, -- ничего нет справедливее и
печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки;
уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем
Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tête de pont. [43] Они
рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена,
что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя
Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом;
господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем
французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с
горючими веществами в воду и подходит к tête de pont. Наконец, является сам
генерал-лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон-Маутерн. "Милый неприятель!
Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем
подать друг другу руку... император Наполеон сгорает желанием узнать князя
Ауэрсперга". Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают
Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро
установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом
мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui
qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [44] (Несмотря на живость
своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать
время оценить его.) Французский баталион вбегает в tête de pont,
заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, -- продолжал он,
успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, -- это то,
что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было
зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска
бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который,
видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: "Князь,
вас обманывают, вот французы!" Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать
говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к
Ауэрспергу: "Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, --
говорит он, -- и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!" C'est
génial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent
aux arrêts. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont
de Thabor. Ce n'est ni bêtise, ni lâcheté... [45]
-- С'est trahison peut-être, [46] -- сказал князь Андрей, живо
воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу,
которая ожидает его.
-- Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, -- продолжал
Билибин. -- Ce n'est ni trahison, ni lâcheté, ni bêtise; c'est comme à
Ulm... -- Он как будто задумался, отыскивая выражение: -- c'est... c'est du
Mack. Nous sommes mackés,[47] -- заключил он, чувствуя, что он
сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак
удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
-- Куда вы? -- сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал
и направился в свою комнату.

-- Я еду.
-- Куда?
-- В армию.
-- Да вы хотели остаться еще два дня?
-- А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
-- Знаете что, мой милый, -- сказал Билибин, входя к нему в комнату. --
Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с
лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не
ответил.
-- Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг -- скакать в
армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de
l'héroisme.[48]
-- Нисколько, -- сказал князь Андрей.
-- Но вы un philoSophiee, [49] будьте же им вполне, посмотрите
на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя.
Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны... Вам не велено
приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и
ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в
Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в
моей коляске.
-- Перестаньте шутить, Билибин, -- сказал Болконский.
-- Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы
поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух
(он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет
заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
-- Этого я не могу рассудить, -- холодно сказал князь Андрей, а
подумал: "еду для того, чтобы спасти армию".
-- Mon cher, vous êtes un héros, [50] -- сказал Билибин.

XIII.



В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию,
сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть
перехваченным французами.
В Брюнне все придворное население укладывалось, и уже отправлялись
тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по
которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась
русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было
ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей,
голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою
повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и
вид беспорядочно-бегущей армии подтверждал эти слухи.
"Cette armée russe que l'or de l'Angleterre a transportée, des
extrémités de l'univers, nous allons lui faire éprouver le même sort (le
sort de l'armée d'Ulm)", [51] вспоминал он слова приказа Бонапарта
своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем
удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду
славы. "А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же,
коли нужно! Я сделаю это не хуже других".
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся
команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех
возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие
грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух,
слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот,
удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По
краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные
лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего-то, сидели одинокие
солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в
соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем-то
наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон
криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и
фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались
криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад
проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и
по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот
беспорядок. "Voilà le cher [52] православное воинство", подумал
Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого-нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он
подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж,
видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину
между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под
кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей
подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили
отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом,
бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел
объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно
кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из-под фартука и, махая худыми
руками, выскочившими из-под коврового платка, кричала:

-- Адъютант! Господин адъютант!... Ради Бога... защитите... Что ж это
будет?... Я лекарская жена 7-го егерского... не пускают; мы отстали, своих
потеряли...
-- В лепешку расшибу, заворачивай! -- кричал озлобленный офицер на
солдата, -- заворачивай назад со шлюхой своею.
-- Господин адъютант, защитите. Что ж это? -- кричала лекарша.
-- Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это
женщина? -- сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: --
Я те объеду... Назад!...
-- Пропустите, я вам говорю, -- опять повторил, поджимая губы, князь
Андрей.
-- А ты кто такой? -- вдруг с пьяным бешенством обратился к нему
офицер. -- Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты) начальник, что ль?
Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, -- повторил он, -- в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
-- Важно отбрил адъютантика, -- послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке
беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел,
что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он
боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule, [53] но
инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как
князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял
нагайку:
-- Из-воль-те про-пус-тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
-- Все от этих, от штабных, беспорядок весь, -- проворчал он. --
Делайте ж, как знаете.
Князь Андрей торопливо, не поднимая глаз, отъехал от лекарской жены,
называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие подробности
этой унизи-тельной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как ему
сказали, находился главнокомандующий.
Въехав в деревню, он слез с лошади и пошел к первому дому с намерением
отдохнуть хоть на минуту, съесть что-нибудь и привесть в ясность все эти
оскорбительные, мучившие его мысли. "Это толпа мерзавцев, а не войско",
думал он, подходя к окну первого дома, когда знакомый ему голос назвал его
по имени.
Он оглянулся. Из маленького окна высовывалось красивое лицо Несвицкого.
Несвицкий, пережевывая что-то сочным ртом и махая руками, звал его к себе.
-- Болконский, Болконский! Не слышишь, что ли? Иди скорее, -- кричал
он.
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта,
закусывавших что-то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не
знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел
выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на
всегда-смеющемся лице Несвицкого.
-- Где главнокомандующий? -- спросил Болконский.
-- Здесь, в том доме, -- отвечал адъютант.
-- Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? -- спрашивал Несвицкий.
-- Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу
добрался до вас.

-- А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим
еще хуже приходится, -- сказал Несвицкий. -- Да садись же, поешь
чего-нибудь.
-- Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его
знает где, -- сказал другой адъютант.
-- Где ж главная квартира?
-- В Цнайме ночуем.
-- А я так перевьючил себе все, что мне нужно, на двух лошадей, --
сказал Несвицкий, -- и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы
удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? --
спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения
к лейденской банке.
-- Ничего, -- отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и
фурштатским офицером.
-- Что главнокомандующий здесь делает? -- спросил он.
-- Ничего не понимаю, -- сказал Несвицкий.
-- Я одно понимаю, что все мерзко, мерзко и мерзко, -- сказал князь
Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и
казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам
Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и
Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В
сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на
перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо
Козловского было измученное -- он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на
князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
-- Вторая линия... Написал? -- продолжал он, диктуя писарю, -- Киевский
гренадерский, Подольский...
-- Не поспеешь, ваше высокоблагородие, -- отвечал писарь непочтительно
и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из-за двери слышен был в это время оживленно-недовольный голос
Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по
невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности
измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от
главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие
лошадей, смеялись громко под окном дома, -- по всему этому князь Андрей
чувствовал, что должно было случиться что-нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
-- Сейчас, князь, -- сказал Козловский. -- Диспозиция Багратиону.
-- А капитуляция?
-- Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из-за которой слышны были голоса. Но в
то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама
отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на
пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного
зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно
занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо
своего адъютанта и не узнавал его.
-- Ну, что, кончил? -- обратился он к Козловскому.

-- Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица,
сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
-- Честь имею явиться, -- повторил довольно громко князь Андрей,
подавая конверт.
-- А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
-- Ну, князь, прощай, -- сказал он Багратиону. -- Христос с тобой.
Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах.
Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо,
видимо-привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо
которой Багратион поцеловал его в шею.
-- Христос с тобой! -- повторил Кутузов и подошел к коляске. -- Садись
со мной, -- сказал он Болконскому.
-- Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь.
Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
-- Садись, -- сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, -- мне
хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
-- Еще впереди много, много всего будет, -- сказал он со старческим
выражением проницательности, как будто поняв все, что делалось в душе
Болконского. -- Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду
Бога благодарить, -- прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в
полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где
измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. "Да, он имеет
право так спокойно говорить о погибели этих людей!" подумал Болконский.
-- От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, -- сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им,
и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких
рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и
следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о
подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о
кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.

XIV.



Кутузов чрез своего лазутчика получил 1-го ноября известие, ставившее
командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что
французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь
сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился
оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его
от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он
находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить
дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить
без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую
надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по
дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал
быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и
таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми
тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и
окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем
шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем
на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов -- значило получить большую
надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме --
значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или
общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно.
Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских
от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард
Багратиона направо горами с кремско-цнаймской дороги на венско-цнаймскую.
Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к
Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он
должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями
тронулся к Цнайму.

Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную
ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в
Голлабрун на венско-цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов,
подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с
своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию,
Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат
удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним
в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала
невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост
в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат,
встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была
вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал
отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три
дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не
трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что
потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие.
Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам
парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер
поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и
предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он
не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном
ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать
отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести
(движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до
Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность
спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего
при нем генерал-адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде
должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции,
а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно
движение обозов всей армии по кремско-цнаймской дороге. Измученный, голодный
отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей
армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения
капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой
части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была
открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25
верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и
капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату:
Au prince Murat. Schoenbrunn, 25 brumaire en 1805 à huit heures du
matin.
"II m'est impossible de trouver des termes pour vous exprimer mon
mécontentement. Vous ne commandez que mon avant-garde et vous n'avez pas le
droit de faire d'armistice sans mon ordre. Vous me faites perdre le fruit
d'une campagne. Rompez l'armistice sur-le-champ et Mariechez à l'ennemi.
Vous lui ferez déclarer,que le général qui a signé cette capitulation,
n'avait pas le droit de le faire, qu'il n'y a que l'Empereur de Russie qui
ait ce droit.

"Toutes les fois cependant que l'Empereur de Russie ratifierait la dite
convention, je la ratifierai; mais ce n'est qu'une ruse.Mariechez, détruisez
l'armée russe... vous êtes en position de prendre son bagage et son
artiller.
"L'aide-de-camp de l'Empereur de Russie est un... Les officiers ne sont
rien quand ils n'ont pas de pouvoirs: celui-ci n'en avait point... Les
Autrichiens se sont laissé jouer pour le passage du pont de Vienne, vous
vous laissez jouer par un aide-de-camp de l'Empereur. Napoléon".
[54]
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к
Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался
к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4 000-ный отряд
Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый
раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том,
что предстояло ему.